С любезного согласия автора размещаем текст статьи Николая Николаевича Прислонова, опубликованной в сборнике «Рабочая семья в Сибири» (Барнаул: Изд-во «АЗБУКА», 2012) на стр. 141-162.
«Да, стоит ли говорить об этом?
Стоит… это та правда, которую
необходимо знать до корня…»
Горький А.М., «Детство»
В последние двадцать лет произошло довольно значительное переосмысление причин и факторов, повлиявших на революционизирование российского общества в конце XIX – начале XX в. Отдельные критики традиционно сложившихся в советское время подходов в их исследовании доходят до отрицания социально-экономических факторов, толкавших российский пролетариат на выступления против самодержавия, а также пагубного воздействия бурно развивающегося российского капитализма на такую устойчивую ячейку общества, как семья. Начиная с 80-х гг. XIX в., именно по ней он наносил удар за ударом, и она, как источник хранения и передачи многовекового социального опыта, переставала играть доминирующую роль в воспитании и формировании личности детей. Капитализм вырывал их из семьи, когда крестьянин или рабочий вынуждены были отдавать своих мальчиков и девочек на фабрику или в ремесленную мастерскую, рано лишая радости и счастья детства. Вместо него они получали тяжелую и ненавистную работу, позволявшую материально помогать родителям.
С этого момента и начиналась у них совершенно новая жизнь наемного работника, полная притеснений, несправедливостей и унижений. В процесс социализации уже активно вмешивались иные социальные институты и факторы, их формирующие, в том числе и жестокие реальности капиталистического бытия. Из них уже с ранних лет и вырастала у российских рабочих ненависть к хозяевам, существующему строю и бытовавшим тогда порядкам. Так в обновлявшейся на капиталистический лад России вместе с пролетариатом рождалось новое поколение, нацеленное уже с детского возраста на неприятие экономических, политических и социальных несправедливостей, поколение, свершившее в нашей стране в XX в. две революции. Ему уже были чужды скреплявшие устои российской государственности патриархальные семейные традиции, которые он так и не сумел в полной мере воспринять от измученных тяжелой крестьянской или наемной фабричной работой родителей. Так, вслед за европейскими государствами Россия повторяла тернистый путь капиталистической модернизации, приведшей ее сто лет назад к тектоническим потрясениям и изменениям общественного устройства.
В этом отношении не была исключением Костромская губ., где в последней четверти XIX в. быстрыми темпами стала развиваться промышленность, особенно текстильная. Уже к началу XX в. по количеству фабрик, по производству продукции, по числу рабочих, занятых в текстильном производстве, она стала занимать третье место в Центрально-промышленном районе России, уступая лишь Московской и Владимирской губ.(1) Как и на других территориях страны, одной из особенностей фабричной промышленности Костромского края было широкое участие в производстве детей и подростков, что обуславливалось стремлением местных предпринимателей увеличить свои прибыли за счет и уменьшения стоимости рабочей силы.
Борьба за жизнь, за существование заставляла рабочих и измученное постоянными налогами и поборами костромское крестьянство отводить своих детей с 8–12 лет на фабрику. Вот как вспоминал свое появление на капиталистической фабрике один из ветеранов костромского льнокомбината им. В.И. Ленина (бывшая «Большая Костромская льняная мануфактура»), активный участник революции и гражданской войны И. Смирнов: «Отец объявил: «Садись, Ванюшка! В Кострому поедем, город тебе покажу»… На Солдатской улице остановились у лавки торговца… Отец и говорит: – «А ну-ка, Ванюшка, вывеску прочитаешь ли? – «Прочитаю, тятя», – и по слогам читаю: – «Хлеб-ная тор-гов-ля Сте-па-на Бо-ри-со-ви-ча Ру-мян-це-ва». – «Ну так, Ванюшка, раз вывеску читать можешь, оставайся в городе, работай на фабрике». Так одиннадцатилетним мальчиком мне пришлось вслед за сестрой и братом, уже работавшими на фабрике, переселиться с родных полей в город…» (2). И такой путь в капиталистическое «царство» проделывали тысячи костромских рабочих.
Как свидетельствуют обобщенные нами данные фабричной статистики, в 1901 г. из 58962 рабочих губернии почти тысяча были юные работники от 10 до 15 лет, что составляло 1,6% от общего количества костромских рабочих. В 1904 г. на предприятиях работали 12,2% малолетних рабочих и подростков. Некоторый спад в применении их труда наблюдался в период с 1907 по 1912 г., но в годы Первой мировой войны, в частности, в 1915 г., доля юных пролетариев в общем составе рабочих доходит до 14,5% (малолетние – 2% и 12,5% – подростки), в 1917 г. 16,5% (соответственно 3,15% – малолетние и 13% – подростки) (3).
Особенно в широких масштабах труд детей и подростков использовался в I-м фабричном участке Костромской губ., в который входили предприятия, расположенные в Костромском, Буйском, Галичском, Солигаличском, Чухломском уездах. Здесь в 1902 г. на 81 предприятии работали 1653 малолетних и подростка, или 16,4% от общего количества работающих. Причем число работающих детей до 15 лет составляло почти 6%, тогда как на других территориях губернии – менее 2% (4).
В труде малолетних и подростков заинтересованы были владельцы не только текстильных предприятий, но и других промышленных заведений губернии. Особенно широко он применялся в типографиях, ювелирных мастерских. Так, по данным фабричной инспекции, в 1900 г. доля малолетних рабочих в отдельных мелких промышленных предприятиях различных групп производства Костромы составляла: в типографии Федотова – 30,8%, в мастерской золото–серебряного дела Савельева – 28,9%, в типографии Андронниковой – 28,6%, в иконописной и мебельной мастерской Дуляпиных – 13,5%, в епархиальном свечном и воско-белильном заводе (5). Примерное такое же положение было по всей губернии.
Особо широко детский труд и труд подростков применялся в магази-нах и лавках купцов, в кустарном производстве. В селе Красное, главном центре ювелирного кустарного промысла губернии, в начале XX в. из 4830 участвовавших в производстве рабочих 1150 чел. были подростки и дети (583 мальчика и 767 девочек), т.е. на каждые 100 чел. приходилось по 12 полурабочих (подростков) и малолеток (6). В 1907 г., по далеко не полным подсчетам губернского статистического комитета, в Костромской губ. в 2961 ремесленной мастерской из 6877 рабочих 2% были учениками (7). Значительную долю занимал детский труд в женском рукоделии. Здесь степень применения труда детей достигала 20,8%.
Мальчики с 11–12 лет изучали ремесла плотников, столяров, маляров, лепщиков и зимой зарабатывали кусок хлеба, занимаясь вместе с отцами различными отхожими кустарными промыслами. А.А. Зиновьев свидетельствует: «…в наших краях было невозможно прокормиться за счет земледельческого труда и мужчины испокон веков уходили на заработки в города – в Москву, Кострому, Ярославль, Иваново, Вологду. Там они становились мастеровыми – плотниками, столярами, малярами, портными, сапожниками. …Некоторые насовсем оседали в городах, изредка наезжая в деревни в гости к родственникам. Но основная масса мужчин, работавших в городах, считала городскую жизнь лишь подспорьем в содержании семей, остававшихся в деревнях. А семьи были большие. Семья с пятью или даже с десятью детьми была обычным явлением» (8).
По подсчетам В.Барыкова, в 1912–1914 гг. в отходничестве участвовали 5333 подростка, что составляло около 9%, и 4958 малолетних (8%) (9). Костромских крестьян, особенно из северо-западных уездов губернии, часто можно было встретить в Москве и Петербурге, а также в Сибири и южных губерниях России. Как отмечалось Н.Владимирским в историко-экономическом очерке по Костромской области, «В Чухломском уезде мужское население, начиная с 12-летнего возраста, изучало ремесла, обращая внимание на те, которые могут дать наибольший заработок» (10). Другой исследователь костромского отходничества Д. Жбанков, характеризуя ситуацию с отходничеством в соседнем Галичском уезде, писал в книге «Бабья сторона»: «В некоторых маленьких деревнях летом вовсе не остается мужчин и представителями их являются или еле бродящие старики или мальчики не старше 12–13 лет» (11).
При всех негативных последствиях вовлечение в капиталистическое производство с 12–16 лет, когда происходило активное формирование у подрастающих поколений мировоззрения, взглядов на жизнь, имело и определенные социальные последствия. Оно делало детей самостоятельными, и они на ступеньку выше поднимались в понимании жизни. Тем самым ускорялся процесс пробуждения и развития самосознания, в том числе и классового.
Труд ребенка на фабрике или в ремесленной мастерской был нисколько не легче труда взрослого. До 1882 г. дети-пролетарии вообще работали наравне со взрослыми по 12–16 часов, не только днем, но и ночью. Как отмечал в 1881 г. известный исследователь-статистик Костромского края В. Пирогов, в Вичугском фабричном районе: «…при дневной работе, рабочих часов в сутки 12–13½–14 часов. Малолетки работают везде одинаково со взрослыми» (12). Несмотря на принятие закона, запрещавшего для малолетних в возрасте до 12 лет ночную работу, на Новой Костромской льняной мануфактуре она существовала вплоть до 1885 г. (13) С марта 1915 г. на костромских фабриках с разрешения правительства вновь стал применяться труд малолетних на ночных работах (14).
Жесткими условиями отличался и устанавливаемый режим работы на текстильных предприятиях, распространявшийся и на малолетних. Стремясь получать максимальную прибыль, владельцы фабрики «Анонимного общества Гратри, Жерар и Михиной» в Костроме (называемой народом Михинской – Н.П.) в 1906 г. определили для малолетних и подростков начало работы для 1 смены с 4 часов утра. Затем 8.30 утра на их место приходила вторая смена, которая работала до 13 часов. С 13.00 до 17.30 часов вновь работала I смена. II смена, придя на работу в 17.30, заканчивала рабочий день в 22 часа. Таким образом, юным рабочим приходилось дважды приходить и уходить с работы, при этом время, затрачиваемое для прихода на работу и обратно, иногда составляло 60–90 минут. Фактически рабочий день для них удлинялся до 10–11 часов. Следует отметить, что в канун праздника Рождества и в четверг на Страстной неделе малолетние работали, как и взрослые сменные рабочие (15).
Юные пролетарии работали и в праздники. На той же Михинской фабрике в правилах внутреннего распорядка, утвержденных старшим фабричным инспектором Костромской губ. в октябре 1905 г., устанавливалось: «Малолетние рабочие должны работать во все торжественные дни», «…а также в те праздники, в которые производится работа да фабрике» (16).
Каждый шаг рабочего на производстве жестко регламентировался. Согласно тем же правилам внутреннего распорядка этой же фабрики: «Рабочие не должны отходить от своих машин или места работы без дозволения своего смотрителя… (17) Воспрещаются всякие массовые сборища рабочих с какими бы то ни было целями на фабрике, в конторе, на дворе… Если таковые сборища не разойдутся по первому требованию заведующего, то виновные подвергаются штрафу по табелю взысканий за нарушение тишины и порядка» (18).
Не менее строгие порядки были установлены и на другом предприятии Костромы, в типографии Т.П. Андронниковой: «…Никто из служащих не должен отказываться от сверхурочных работ накануне выхода газеты, ввиду обязательности выхода ее… Служащий по распоряжению управляющего заведением может быть перемещен, если в этом встретится необходимость, с одного дела на другое без всякой доплаты, но без понижения заработка» (19).
Пришедшие на фабрики дети и подростки ставились на самые мало-оплачиваемые производства: в текстильном производстве – съемщиками, уборщиками, цевочниками, ватерщиками, таскальщиками, швейницами, счетчиками, чистильщиками; в металлическом подручными и пробниками, а в лесопильном производстве – уборщиками.
Несмотря на продолжительный и напряженный рабочий день, получаемая ими заработная плата была ничтожной и ни в коей мере не обеспечивала необходимого прожиточного минимума юного рабочего (20). Если взрослый костромской рабочий получал в год от 128 до 140 руб., а это было на 95 руб. меньше среднего заработка текстильщика Европейской части России, то малолетний и подросток получали в 2–2,5 раза меньше. К примеру, в 1896 г. взрослый съемщик, работавший на фабриках Костромской губ., получал в месяц 6 руб. 30 коп., съемщица – 6 руб., а малолетний съемщик – 3 руб. 60 коп. (21).
Наиболее низкой плата была у чернорабочих. Так, по постановлению Губернского по фабричным делам присутствия, на текстильных фабриках Костромы в 1901 г. она устанавливалась для мужчин в 67 коп. в день, для женщин – 47 коп., мальчиков подростков – 27 коп., девочек-подростков – 23 коп.: для малолетних мальчиков – 18 коп., а девочек – 15. На 1910–1912 гг. она была увеличена на 1–2 коп. для взрослых, для подростков – на 9–13 коп., а для малолетних – на 4 коп. Самой низкой в губернии была установлена зарплата в Ветлужском и Макарьевском уездах. Здесь рабочие подростки и малолетние зарабатывали в 1,3–1,5 раза меньше, чем в Костроме (22).
Некоторое увеличение заработка детей и подростков, как, впрочем, всех категорий рабочих, происходит в годы Первой мировой войны. В июне 1914 г. на льнопрядильной фабрике братьев Зотовых малолетние получали в месяц 4 руб. 37 коп., а в январе 1916 г. – уже 6 руб. 90 коп. (23) На бумагопрядильной фабрике Анонимного Общества «Гратри, Жерар и Ми-хиной» съемщики в этот же период получали соответственно 7 руб. 99 коп. и 11 руб. 84 коп. (24) Но здесь стоит добавить весьма важное замечание, что при всей динамике роста заработной платы тем не менее реальная заработная плата костромских рабочих, как и по всей стране, по сравнению с довоенным уровнем снизилась почти в 3–4 раза из-за инфляции и роста цен на основные продукты питания и жизненной необходимости (25). Кстати, именно эти обстоятельства и стали в августе 1915 г. причиной массового протеста рабочих Костромы (где подростки и дети играли активную роль), приведших к столкновению с полицией и войсками, закончившегося гибелью нескольких участников абсолютно мирной демонстрации.
Получая небольшой заработок, дети выполняли далеко не легкую работу. К примеру, чистильщику машин: «…приказывали чистить машины, заставляя пролезать в такие отверстия между валами, рычагами и колесами, куда взрослый пролезть не мог… Скорчившись, он сметал щетками пыль и очищал машину от приставших волокон хлопка и льна, задыхаясь в пыли обессилев от мучительного, неудобного положения. Нередко подростка заставляли чистить мюль-машину во время полного хода. Тогда он большую часть дня проводил под машиной, согнувшись, корчась и извиваясь, чтобы не быть раздавленным движущимися частями» (26). Работа день ото дня становилась невыносимей, выматывая все силы ребенка, иссушая его тело, отупляя его мозг.
Кроме того, дети «…подвергались произволу и насилию как взрослых рабочих, но особенно мастеров и подмастерьев». Как свидетельствуют архивные документы, материалы дореволюционной печати и воспоминания рабочих, они, пожалуй, были самыми бесправными на предприятиях. «Все, кому было не лень, распоряжались ребенком. Ватерщицы погоняли и подмастерья награждали его подзатыльниками, а он не смел возражать», – вспоминал в 1926 г. один из костромских рабочих. Гонения мастеров, подчеркивал он, продолжались даже в туалетах: «Ей, стервецы! Выметайся пробкой съема убирать!». И снявши ремень каждого выходящего изо всей силы стегает» (27). По оценке бывшего рабочего Новой Костромской льняной мануфактуры В.П. Крылова, «Самым страшным считалось попасть на глаза заведующему фабрикой Кудрявцеву, который постоянно был пьяный и ходил с рыжей собакой .. и награждал всех, кто ему попадался на глаза (особенно детей и подростков – Н.П.), зуботычинами» (28). Как только он появлялся в цехах или на территории, рабочие спешили куда-либо спрятаться.
Как сообщалось в 1905 г. в либеральной газете «Костромской край», на Михинской фабрике грозой для малолетних рабочих являлся подмастерье ватерного отделения. «Неделю тому назад толкнул встретившуюся ему в проходе девочку лет 12, которая ударилась о ватер и сильно ушибла себе руку. 20 июня по наговору подмастерья рассчитали двух девочек-ватерщиц», – писала газета. Несмотря на жалобы рабочих, управляющий фабрикой не разбирался во всех его деяниях и поощрял различные его выходки (29).
Наиболее бесправными были рабочие-девочки. Газеты того времени пестрят сообщениями о произволе фабричной администрации по отношению к ним. «На Зотовской фабрике в приготовительном отделении, в ленточной, работают преимущественно женщины и девочки-подростки. Работают они в самой ужасной обстановке: страшная духота, столбы пыли и кострики вылетают изо льна, отсутствие порядочной вентиляции. При этом нередко их переводят на другие работы более сложные, но плата остается старой… Кроме исполнения своих прямых обязанностей, работницы должны каждый вечер выметать и убирать накопившийся в течение дня сор и пыль под машинами. За свой каторжный труд они получают только от 30 до 40 коп.», – сообщалось в «Костромском листке» 1905 г. 149
Механизмом повиновения служила система штрафов, которой довольно часто подвергались дети и подростки. Число их было столь велико, что малолетние рабочие при получении заработка не досчитывались 50% положенной им суммы. В 1894 г. дирекция Новой Костромской льняной мануфактуры установила более 70 проступков, за которые рабочие штрафовались: в частности, за разбитое стекло – 15 коп., невнимание к работе – 75 коп., порчу или потерю расчетной книжки – 5–10 коп., уход от машины без дозволения подмастерья – 25 коп., сон во время работы – 10–50 коп., и др. (30) При назначении наказания за провинности (а молодые рабочие их совершали чаще, чем взрослые) ведущую роль играли факторы личного субъективного отношения фабричных надсмотрщиков к провинившимся. Сам же штрафной капитал поступал не на нужды рабочих, а на потребности владельца фабрики (31).
В конце XIX – начале XX в. на костромских предприятия довольно частыми были нарушения владельцами предприятий правил о работе малолетних. Как отмечал фабричный инспектор V участка, нарушения на текстильных предприятиях «обращают на себя внимание» (32). Так, в 1898 г. инспектору А.М. Гриценко удалось обнаружить нарушение правил об использовании детского труда в тот момент, когда заведующий Михинской фабрикой заставил 20 малолетних работать в праздничный день (33). Аналогичные нарушения правил были и на других предприятиях. К примеру, в 1904 г. владелец костромской типографии Федотов, идя вразрез с законом, заставлял работать малолетних по 11 часов вместо 8, часто до 1 часа ночи, а также в праздники. Чтобы обмануть фабричную инспекцию, ведавшую контролем над производственной деятельностью рабочего класса, контора типографии не записывала в расчетной книжке плату за ночную работу. «Федотов без зазрения совести пользуется детским трудом, – сообщал старшему фабричному инспектору один из корреспондентов, – сейчас, например, у него один переплетчик, а пора иметь троих…, вот он и заставляет мальчиков из наборной. А если которые не хотели бы работать, то им говорят – Получай расчет!» (34).
По далеко неполным данным отчетов фабричных инспекторов, в 1912 г. они зарегистрировали 12 нарушений о продолжительности и распределении рабочего времени и 17 – о заработной плате. В 1916 г. 26 нарушений было зарегистрировано по использованию труда малолетних и подростков, но наиболее распространенными были нарушения об охране жизни и здоровья, нравственности рабочих. Число их достигало 119 случаев, тогда как в 1905 г. их было 211. (35)
Плохо на предприятиях было и с обеспечением безопасных условий труда, что приводило к росту числа несчастных случаев. Если в 1912 г. на предприятиях губернии было зарегистрировано 3670 несчастных случаев, то в 1913 г. – уже 3877, а к концу 1916 г. их численность достигла 4596, из них 13 – со смертельным исходом. По свидетельству старшего фабричного инспектора, несчастные случаи происходили с «…новыми, еще непривычными рабочими, …чаще, чем старыми» (36). А в годы Первой мировой войны на фабрики пришло довольно большое количество подростков и детей. Как далее отмечается в отчете инспекции, «Главную опасность представляет обращение с ремнями и приводами, но много случаев увечия также от наполнительных механизмов, как, например, колотильные машины. Они доставляют нередко неприятности, …отбивая у приставленных к ним мальчиков конечные фаланги пальцев рук» (37).
Потеря трудоспособности юными рабочими практически не компенсировалась. В соответствии со специальными соглашениями между фабричной администрацией и родителями им выплачивались единовременные пособия в размере лишь месячного жалования. Так, в 1903 г. на фабрике братьев Зотовых несовершеннолетнему рабочему В. Честягину оторвало палец. Администрация откупилась небольшой суммой, и в соглашении записали, что впредь по этому поводу у родителей мальчика «…не будет претензий к Товариществу Бр. Зотовых» (38).
Пагубное влияние на здоровье юных рабочих оказывало отсутствие в цехах и мастерских фабрик элементарной гигиены труда. Петербургская газета «Русские ведомости» в 1905 г. так описывала условия работы текстильных рабочих одной из фабрик Костромской губ.: «Помещение часального цеха устроено в бывшей кочегарке. Во всей помещении стоит непомерная пыль, так как даже нет никакого вентилятора. По словам рабочих часальной, люди работающие там, от пыли плохо видят друг друга. Рабочие, только что поступающие на фабрику в часальное отделение в два дня сильно задыхаются и начинают кашлять» (39).
Еще худшим было положение на фабриках в 80-е гг. XIX в. Так, В. Пирогов писал, что больное место предприятий в Вичуге составляли кубовые красильни: «Они помещаются обыкновенно в нижнем этаже каменных зданий и представляют мрачные подвалы, куда нужно спускаться по скользким ступням темной лестницы. Свет едва проходит через закоптелые, забрызганные краской стекла низких окошек. Зловонный запах до такой степени насыщает воздух, что заставляет закрывать нос и рот каждого посетителя, не общавшегося в атмосфере красильной. Для вентиляции служат, кажется, одни сквозняки от растворяемых с разных сторон дверей» (40). Стоит заметить, что как правило, детский труд в то время активно применялся именно в красильнях.
Проработав в неблагоприятных условиях, малолетние рабочие через 2–3 месяца сутулились, желтели, получая уже в юном возрасте характерные для костромских рабочих-текстильщиков заболевания глаз, легких, сердца. Газета «Костромская жизнь» в 1912 г. сообщала, что врачебный осмотр 600 учащихся школы при Большой Костромской льняной мануфактуре показал: «…53% детей страдали малярией, золотухой и имели слабые легкие» (41). В 1917 г. на этой же фабрике из 7439 текстильщиков болели около 5 тыс., из которых 3600 чел. – молодые люди от 12 до 35 лет. Значительная часть из них страдала болезнями кожи, желудочно-кишечного тракта, легких и малокровием (42). Вместо больниц, где можно лечить детей, существовали в основном небольшие лечебницы, которых до 1917 г. в губернии насчитывалось всего 44, располагавшие 2060 койками. При некоторых фабриках вообще не было ни больниц, ни медицинских пунктов, или же имелись «на четыре кровати, …в неудовлетворительном положении», совместно с инфекционным отделением (43). Как отмечают исследователи, костромские предприниматели рассуждали довольно цинично и откровенно: «Зачем строить и открывать больницы, когда легче выгнать рабочего за ворота фабрики, а дети пусть умирают, работницы народят новых» (44). Результатом такой «железной логики» становились свежие могилы на фабричных кладбищах. К примеру, в 1916 г. умерли 239 детей рабочих Большой Костромской льняной мануфактуры, из них 164 – дети до года. Такое же число детей умерло и в 1917 г., а это более 45% из числа детей, родившихся у работниц этого крупнейшего в губернии и довольно прибыльного текстильного предприятия (45).
Болезням и преждевременной смерти способствовали и бытовые условия, в которых приходилось жить семьям рабочих. Сегодня, в начале XXI в., при новом общественном строе, находится часть историков, которая выдергивая из контекста исторических документов отдельные фрагменты социально ориентированных мер некоторых прогрессивных российских капиталистов, активно показывают благостные картины рабочего быта столетней давности. На самом деле, если отбросить современную политико-идеологическую составляющую, жизнь российских рабочих была крайне далека от рисуемых идеалистических картинок, стоит только пристальнее обратиться к историческим источникам. «Плохо живется рабочим, – писали в 1906 г. рабочие в легальной буржуазной газете «Костромская речь», – об улучшении своего положения нельзя сказать ни одного слова». В их обращении отмечалось, что в каморках, где они помещались, ужасная сырость. Стены все время были покрыты толстым слоем плесени, с окон текла вода. На полу невозможно было спать, а коек не было. В маленьких квартирах помещалось много народа, иногда до 18 чел. «…Температура в помещении такая, что лучше ночевать под открытым небом», – сообщала газета (46).
Рабочие поселки представляли страшную картину: грязные улицы, худые, проветриваемые всеми ветрами покосившиеся домишки. В этом убедиться могли даже те, кто знал костромские рабочие окраины в середине XX в.: невысокие, доставшиеся в наследство советской эпохе, в два-три оконца бревенчатые избы (таких не во всякой бедной костромской деревне встретишь – Н.П.). А в них небольшие окна, низкие потолки, отсутствие каких-либо удобств; небольшой земельный участок для огорода. И это были дома, куда поселялись рабочие семьи, сумевшие скопить незначительные средства, чтобы построить себе жилище, но число их было небольшим. Да и те, чтобы как-то сносно жить, сводить концы с концами, сдавали внаем «углы» не имевшим жилья таким же рабочим.
Считалось за счастье попасть рабочим в строившиеся фабрикантами фабричные казармы, или как их называли, «сборные». В них для семейных существовали маленькие каморки, в каждой нередко размещались две-три семьи, отделяясь друг от друга занавесками. Часто молодые холостые рабочие помещались вместе с семейными. Именно такую картину увидел в 1901 г. министр внутренних дел Д.С. Сипягин, посетивший фабричные казармы в Кинешемском уезде. В своем отчете он писал, что в них существовали «…общие спальни для многих супружеств, где отдельные семьи размещаются на нарах, большею частью двухъярусных, составленных вплотную так, что ложе одной семьи отделяется от ложа другой ситцевой занавеской, …Такие общие залы на фабрике Коновалова вмещают 150 семейств» (47).
Вся жизнь в «сборных» определялась специальными правилами, по которым рабочим запрещалось собираться, беседовать, гулять по двору позже 10 часов вечера, не выполнять приказания надсмотрщиков. В случае увольнения с фабрики рабочий терял и крышу над головой, что часто случалось с молодежью (48). За такие, с позволения сказать, «благоустроенные жилища» приходилось платить немало: на фабриках «Товарищества Бр. Зотовых» за комнату с отоплением и освещением – 3 руб. 25 коп. в месяц (49); у Коновалова – 3 руб. 70 коп.,; у Кашина (Новая Костромская льняная мануфактура) – 5 руб. 37 коп. (50) Квартирных давали мало: 1 руб. – 1 руб. 50 коп., а то и меньше (51).
Дети-рабочие вынуждены были снимать частные квартиры, где иногда помимо хозяев, в комнате 6–8 метров помещалось еще 10–12 чел. квартирантов, спавших вповалку, без различия пола и возраста. «Это обычное явление. Конечно, где же тут требовать физического здоровья и доброй нравственности», – признавал в отчете, посетив в 1898 г. костромские фабрики, далеко не близкий к революционным идеям и чаяниям рабочего класса, командир отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенант Пантелеев (52).
Те из молодых рабочих, у которых не хватало средств на квартиры, вслед за своими старшими товарищами сооружали рядом с фабриками из старых товарных ящиков некое подобие жилищ, прозванных в народе «кавказами». Судя по отчетам фабричных инспекторов, они признавали их неблагоприятными для проживания.
Не менее важной социальной проблемой для юных и молодых рабочих было обеспечение достаточным для восстановления физических сил и роста организма питанием. Заработанных денег на это им едва хватало. По данным фабричного инспектора И. Горбунова, рацион питания рабочих текстильных фабрик в начале XX в., хотя и обеспечивал необходимое количество калорий, но был однообразным. Набор продуктов ограничивался 6–7 видами, где в значительной степени доминировали хлеб, горох, а из напитков квас. Отсутствовали молочные продукты, сахар и овощи. В рационе питания рабочих семей, где были дети, тоже занятые в производстве, отсутствовали необходимые молодому организму белки, жиры, углеводы, так как мясо совершенно не употребляли, а постоянной пищей служили постные щи, хлебный квас. Мало употреблялось животного масла, сахара, рыбы. Не было на их столе овощей, не говоря о фруктах и яйцах. В среднем на питание в семьях текстильщиков уходило более трети дневного заработка взрослых.
Небогатым был рацион питания у одиноких молодых рабочих. Они тратили на него 10-11 коп. в день, что не позволяло в полной мере восстанавливать свои силы (53). По расчетам, проведенным в 70-х гг. прошлого века исследователем социально-экономического положения костромских рабочих Э.В. Матвеевой, семье рабочего-текстильщика для рационального питания надо было тратить 21–22 коп. в день на человека, что было крайне маловероятно при средней дневной зарплате взрослых текстильщиков 38–39 коп. Ведь из них надо было платить за квартиру, откладывать деньги на одежду, тратиться на гигиенические потребности (54). Существующий рацион питания не мог не сказываться на состоянии здоровья пролетариата. Взрослые рабочие, а тем более фабричные ребятишки, всегда выглядели бледными, худыми, болезненными, чем они заметно отличались от других людей.
Безусловно, фабричным детям жилось тяжело, но рабочие еще могли постоять за себя и за свои права. Однако более невыносимо жилось мальчикам и девочкам, работавшим в кустарной промышленности. Как отмечал В.И. Ленин в работе «Развитие капитализма в России», «Раздробленность рабочих на дому и обилие посредников естественно ведет к процветанию кабалы, ко всяким формам личной зависимости…» (55).
Так, в ювелирных мастерских села Красное уже в 5–8 лет детям давалась на дому простая работа – паять тонкие цепочки, но выполнять ее приходилось, как и взрослым, с 5 часов утра до 10 часов вечера, и получали они за такую работу сущие гроши. Довольно часто скупщики платили продуктами. «Недостаток движений и непрерывная работа в жилом помещении, часто лишенном всяких приспособлений для вентиляции большей частью в сидячем положении, – отмечал исследователь костромских кустарных промыслов А.А. Тилло, – имеют влияние как на развитие молодых организмов, так и жизнь взрослых» (56). Здесь широко применялось ученичество. При отдаче в учение к подрядчику между родителями и предпринимателем заключался договор, по которому определялись условия работы, плата, быт. Часто дети отдавались просто так, без договора, в плату за долги или «на хозяйские харчи».
А чтобы более полно представлять сущность ученичества в отхожих кустарных промыслах, то стоит обратиться к истории двенадцатилетнего галичского мальчика, отданного в Петербург для учения малярному делу, описанной в книге А.М. Соловьева «Питерщики-галичане». Ребятишкам предоставляли для проживания грязные углы в наполненной рабочими квартире, а «важнейшей обязанностью учеников, – как отмечает исследователь ученичества С.Барыков, – было повиновение хозяину исполнение всех его требований» (57). Рабочий день начинался в 5 часов утра, а заканчивался далеко за полночь. На первом году обучения обычной их работой являлась работа на хозяйской кухне да в малярной кладовой. На кухне они с утра приготавливали самовары для рабочих и хозяина, варили обед, а в свободное время работали в кладовой: растирали краски, чистили малярную посуду, мыли кисти, убирали мусор, т.е. были мальчиками на побегушках. Во второй год ученика понемногу начинали приобщать к специальности, а в третий он работал как подмастерье, заменяя взрослого рабочего, в последний год обучения заменял хорошего подмастерья. За все время единственная благодарность – насмешки мастеров, побои, щелчки (58). Отказываться от работы, какой бы она ни была, протестовать мальчик-ученик не мог, ведь он был фактически куплен хозяином, и тот мог им распоряжаться как хотел. До 1905 г. в России действовал закон, позволяющий даже применять телесные наказания к ученикам кустарей и ремесленников.
В ремесленных мастерских совершенно не выполнялись гигиенические требования. Мастерские молвитинских (ныне Сусанино) шапошников находились в сырых подвальных помещениях, где воздух из года в год отравлялся испарениями кислот и красок. Пол был покрыт волосяной пылью, которая летала в воздухе, попадая в легкие и бронхи рабочих. Как подчеркивает А.А. Тилло, «…Мастерство это дурно влияет на здоровье работающих… В особенности теряют от этого поступающие в молодых годах ученики и ученицы, когда силы их еще не установились, так как их начинают приучать к этому с 12 летнего возраста» (59). Спали малолетние здесь же, в мастерских, вповалку, на каменном полу, не раздеваясь, получая скудное питание. Как и на текстильных предприятиях, заработная плата наемных юных кустарей была довольно низкой.
Наиболее эксплуатируемой была значительная часть детей и подростков, работавших по найму в магазинах, лавках мальчиками на побегушках, рассыльными и т.д. Газеты того времени сообщали о тяжелом положении мальчиков и девочек. Приведем только одну, наиболее характерную заметку, опубликованную в одной из губернских газет. Так, служащие скобяной лавки Колодезникова писали в «Костромской край»: «Мы работаем 13–14 часов в сутки (с 7–8 часов утра до 8–9 часов вечера), не имея ни минуты отдыха. Главный приказчик и управляющий лавкой Г. Зотов так плохо относится к мальчикам, что многие уходили, не прослуживши и недели. В обращении со служащими хозяева доходят даже до кулачной расправы. Мальчики у нас получают 40 руб. в год, и за это не имеют отдыха. Работают за извозчиков, разносчиков, чернорабочих и пр., поощряемые на каждом шагу целым потоком площадной ругани (60). Жили мальчики на хозяйских «харчах». Спали они в очень грязном помещении на полу.
Широких масштабов достигало применение наемного детского труда и в сельском хозяйстве губернии. Здесь, как и на промышленных предприятиях, цена детского и подросткового труда была невысокой. Свидетельством являются данные о расценках на сельскохозяйственные работы за 1912 г. Так, поденная цена на весенней пахоте, севе яровых для наемных рабочих-подростков составляла 35 коп., посадке картофеля и разделке огнищ – 29, вывозке навоза – 30 коп., тогда как женщины получали на 10–11 коп. больше, а мужчины более чем в 2 раза (61).
Значительным было участие детей в светелочном ткачестве, широко распространенным в 80-х гг. XIX в. в сельских районах около текстильных предприятий. В Вичугском крае, например, им занимались 300 мальчиков и девочек. Рабочий день у них длился 13 часов, с 4 утра и до 7 вечера, с перерывами для завтрака и обеда. Работали много, но получали гроши – 3 руб. в месяц (62).
Картина «счастливого» детства не была бы полной, если не остановиться на состоянии доступности общего и профессионального образования для пролетарских детей. Беспристрастный анализ исторических материалов свидетельствует, что при определенной динамике роста грамотности населения молодое поколение Костромской губ. лишалось права на образование.
По переписи 1897 г., в губернии 4/5 населения было неграмотным. Из всех детей школьного возраста 50% не учились в учебных заведениях (63). В 1913 г. в губернии было 156,2 тыс. детей от 8 до 12 лет, из них в начальной школе обучались чуть более 54% или 84,5 тыс., а 71,6 тыс. чел. не было охвачено школой (64).
Средства для народного образования выделялись незначительные. Так, в 1913 г. в «Проекте нормальной школьной сети для Костромской губернии» отмечалось: «Кредиты на начальное образование настолько ничтожны в сравнении с бездной неудовлетворенной нужды, что невольно бледнеет надежда на скорое наступление того времени, когда в России, по крайней мере, среди молодого населения, не будет безграмотных» (65). В этот же год городская дума Костромы израсходовала на нужды образования всего 75651 руб. 96,5 коп., что составляло на одного человека мизерную сумму – 1 руб. 65 коп. (66)
Дореволюционная школа носила ярко выраженный сословный характер, всячески препятствуя обучению детей пролетариата и крестьянства в средних учебных заведениях. В 1900–1902 гг. в костромской мужской гимназии учились 56,4% детей дворян и чиновников. По данным отчета костромской Григоровской женской гимназии, в 1903 г. в ней обучалось детей дворян и чиновников 54%, городских сословий – 32,2% и сельских сословий – 5,7% (67).
Путь в средние учебные заведения для детей простого люда закрывался и высокой платой за обучение. Так, в костромской мужской гимназии средняя плата за обучение в различные годы колебалась от 48 до 53 руб. в год, в женской гимназии она достигала 60–65 руб.(68) Добавим, что еще требовались средства на приобретение формы, учебных пособий. Сравнив эти данные со среднегодовой заработной платой костромского рабочего, которая редко достигала 140 руб. в год, можно сделать вывод о невозможности обучения в гимназиях и реальных училищах простолюдинов. Для того, чтобы в рабочей семье дать среднее образование ребенку, требовалось отказаться практически от многих потребностей, экономя на квартплате и пище, поскольку иметь какие-либо дополнительные доходы, кроме зарплаты на фабрике, родители в силу физических возможностей не могли. Неудивительно, что у большинства рабочих семей в структуре семейного бюджета расходы на образование занимали последнее место.
Если для детей привилегированных классов существовали гимназии, реальные училища, различные пансионы, то для детей рабочих и крестьян была возможность учиться только в двухклассных и одноклассных училищах, как земских и государственных, так и церковно-приходских. По данным статистики народного образования, последние составляли почти 25% всех так называемых народных школ. В ведении Костромского епархиального училищного совета в 1913 г. находилось 376 учебных заведений, в которых обучались чуть более 18 тыс. детей (69).
Умышленно культивируя для «плебейских» масс начальное образование, царские чиновники совершенно не заботились о созданий благоприятных условий для обучения детей. Как признавали деятели народного образования Костромской губ., «…зданий не хватало для училищ, не было хороших помещений» (70). В 1916–1917 учебном году из 1863 начальных училищ более тысячи не имели собственных помещений и ютились в наемных здания (71). Во многих школах было плохое освещение и стоял страшный холод, что подтверждают материалы годичных опросов учителей. Так, одна из учительниц сообщала: «В школе страшный холод. Письменные работы проводить до обеда невозможно. Сторожа при школе нет. Печи приходится топить самой …вот уже десятый год» (72). И такие характеристики встречаются довольно часто.
Как ни плохи были школы, но и их не хватало. В 1914 г. в отчете директора народных училищ Костромской губ. отмечалось, что рост потребностей значительно опережает истинное положение дел. Только в 1916 г. в приеме в школу было отказано по причине недостатка мест 64% желавших учиться (73).
Преподавание в школах отличалось низкой педагогической культурой, велось без учета возрастных особенностей ребятишек. Учителя частенько применяли затрещины и другие методы «палочного» воспитания. Учебников не хватало. По арифметике и письму давались самые элементарные знания, а основным предметом являлся Закон Божий.
Материальная нужда заставляла многих детей покинуть школы до окончания курса. Как только дети кое-как обучались писать и читать, родители забирали их из школы и заставляли «мальчиков помогать отцам, а девочек – матерям дома или отдают в няньки на сторону» (74). Многие мальчики бросали школы по необходимости заработка и поддержания материального состояния семьи. «Сама отдаленность училищ препятствует иногда детям по независящим от них обстоятельствам, аккуратно посещать училища», – признавалось в отчете директора народных училищ в 1890 г. (75) В училищах не было возможности для устройства ночлежных приютов или ученических квартир. Как правило, ребята оставалась ночевать в классных комнатах, питаясь только той пищей, которую они приносили из дома на всю неделю.
Условия растущего фабричного производства заставляли костромских фабрикантов открывать школы при фабриках. В них обучались дети рабочих и малолетние рабочие, но их явно не хватало, и они не соответствовали числу крупных промышленных заведений. Если в 1897 г. в Костромской губ. действовало 109 предприятий, то школ было всего только 132. К 1917 г. число их увеличилось, но не столь значительно. Открыв при фабрике школу, владелец предприятия распоряжался ею, как хотел, подчиняя ее деятельность полностью фабричному производству. Для примера возьмем училище при фабрике известного российского текстильного магната Коновалова в селе Бонячки Кинешемского уезда, которую в качестве примера частенько приводят некоторые современные историки, усиленно твердящие о социальном процветании рабочих в царской России. Оно предназначалось исключительно для детей, работающих на фабрике. Обучение осуществлялось ежедневно, в свободное от работы время, за исключением воскресных, праздничных и высокоторжественных дней по 3 часа в день. Однако если по каким-либо причинам работы на фабрике временно приостанавливались, то занятия в училище также прекращались. Одним словом, Коновалов оставлял за собой право закрыть училище тогда, когда он посчитает нужным. Если дети оставляли фабрику, то они автоматически лишались права посещать училище (76).
Бедность, стремление помочь родителям и трудности учебы заставляли ребятишек, не окончив курса, рано покидать фабричные школы. В отчете старшего фабричного инспектора за 1896 г. отмечается, что из всего числа 374 учащихся при школе «Товарищества Новой Костромской льняной мануфактуры» только 26 учеников находились во втором классе. Далее в нем подчеркивалось, что большая часть уходила из первого класса по бедности и плохой подготовке «потому что учиться и работать вместе многим тяжело». Здесь занятия длились 4 часа в день, но после 6 часов работы юного пролетария на фабрике. «Как только ему приближается 15 лет, уже начинают склонять его бросить школу, чтобы работать полное время рабочего и получать жалование подростка», – писал инспектор (77).
Вот как вспоминала о трудностях учения одна из бывших рабочих этой фабрики: «…учиться всем нам, рабочим детям, очень хотелось. Хоть и нужда была безысходная, а отцы наши и матери пытались дать своим детям хоть начальное образование. Нелегко этого было добиться. Не было ни одежды, ни обуви, ни учебников, ни тетрадей. Помню, когда мне надо было идти в школу, у нас всегда с братом завязывался спор – кому одевать башмаки, ему или мне, они были у нас одни на троих …А вот заниматься мне было негде – единственный стол всегда был занят взрослыми. Приходилось делать уроки урывками, кое-где. А потом помогать матери по хозяйству» (78).
Стремление малолетних и подростков к профессиональному образованию находило лишь частичный отклик со стороны буржуазного государства и частных предпринимателей. Решить проблему не удалось ни мастерскими, число которых к 1913 г. достигло в Костромской губ. 20, ни открытием технических и сельскохозяйственных училищ, где обучалось тогда незначительное число рабочей и сельской молодежи. И здесь большим препятствием получения профессионального образования становилось не только недостаточное количество самих учебных заведений, но и высокая плата за обучение. Так, в технических училищах Ф.В. Чижова, открытых в Костроме 80-х гг. XIX в., она составляла от 10 до 120 руб. Причем попасть в них могли только окончившие курс начальных народных училищ, которых, как уже отмечалось, в губернии не хватало.
При всем при том, что уровень преподавания в средних механико-техническом и химико-техническом училищах Ф. Чижова отставал от требований растущего промышленного производства и тех, пусть медленных, модернизационных тенденций, сам факт их существования был положительным. Они открывали для незначительной части молодых людей, особенно выходцев из рабочих и крестьянских семей, перспективу получения среднего технического образования и перехода их в иное статусное социальное положение, или как сейчас определяют, были некоторыми социальными лифтами. Преподавание в них являлось более живым, чем в гимназиях, оно было ближе к реальной действительности. Так, учебный план среднего механико-технического училища им. Ф.В. Чижова включал в себя преподавание 6 часов физики в неделю, 5 часов химии, геодезии, коммерческую практику и политэкономию. Чижовские училища имели первоклассное оборудование, а преподавание осуществляли выпускники столичных высших учебных заведений с передовыми демократическими взглядами. Большая часть учебного времени отводилась практическим занятиям в мастерских по изучению устройства машин, графическому черчению (79). Практику учащиеся проходили на костромских предприятиях, а лучшие из них посылались на стажировку за границу. В то же время математические дисциплины давались в небольшом объеме, главнейшим недостатком являлось отсутствие льгот при поступлении в высшую школу.
Вместе с тем в этих училищах, как и других учебных заведениях среднего звена, царила тягостная обстановка надзирательства, преследования свободомыслия. Согласно правилам для технических училищ ученикам запрещалось собираться вместе, отлучаться в город из стен училища без разрешения начальства, встречаться с посторонними лицами и посещать спектакли и народные гуляния. Они обязаны были ежегодно бывать у исповеди и посещать церковь. За нарушение правил учащихся ждал выговор, одиночное сидение в карцере, снижение оценок и даже исключение (81). Стоит отметить, что именно эта тягостная атмосфера и вызывала у учащихся вполне закономерный протест против существующих учебных порядков и политического строя, который в конечном счете способствовал вовлечению в революционное рабочее движение в Костромской губ. как в 1905, так и в 1917 г., довольно большого числа молодых людей.
Серьезным препятствием для духовного и нравственного развития детей простого народа было отсутствие достаточного количества просветительских учреждений. С конца XIX в. тенденция стремления рабочей молодежи к чтению книг и расширению своего образовательного и культурного уровня становится устойчивой и нарастает, однако она не подкреплялась активными действиями властей и владельцев крупных предприятий по развитию сети общедоступных библиотек и читален, народных клубов. Как отмечал упоминавшийся нами выше Пантелеев, «Вследствие этого, рабочие, неся тяжелый труд, на фабриках и, не находя себе удовлетворения ни в нравственном потребностях, предаются пьянству и разгулу» (82).
Исключением, пожалуй, могут быть общественные инициативы Костромского губернского попечительства о народной трезвости, которое имело в 1905 г. на всю губернию лишь 53 библиотеки-читальни, 5 воскресных школ и 22 книжных склада (83). В 1917 г. в Костроме, например, существовало 17 библиотек, находившихся в распоряжении городских властей и при фабриках, но чтобы ими пользоваться, нужно было платить, причем крупной считался с фонд в 20 потрепанных и затасканных книжек. При этом здесь не было ни одной детской библиотеки. В целом в губернии действовало 235 библиотек при школах (84). И здесь вполне уместно привести по отношению к Костромской губ. справедливую оценку, данную в свое время В.И. Лениным и относящуюся ко всей России, которая являлась тем местом, где «…массы народа… были ограблены в смысле образования света и знания… И эта одичалость народных масс, в особенности крестьян, не случайна, а неизбежна…» (85).
Вот таким было детство костромских пролетариев, мало чем отличавшееся социально-экономическим положением от их сверстников в других регионах России конца XIX – начала XX в. И в нем тоже надо видеть причины нараставшего общенационального протеста, выливавшегося и в Костромской губ. уже в начале прошлого века в целую череду стачек и забастовок, участниками которых становились молодые рабочие. Назревала буря, завершившаяся революционными потрясениями 1917 г., повернувшими историю страны в другое русло и к другим социальным и нравственным ориентирам, до сих пор в полной мере исторически не оцененными. В то же время утвердившийся в последние два десятилетия новый политический строй, направивший Россию «вперед в прошлое», оказался плохим учеником у учителя по имени История. За этот период он сумел в социально-экономическом отношении вновь подвести детство и семью, как стержень любого общества, к кризисному состоянию, лишая наше общество возможности к возрождению. Может, пора перестать наступать на одни и те же «исторические грабли»?…
Николай Прислонов, Международный университет «Дубна»
Примечания
1. Матвеева Э.В. Формирование пролетариата в текстильной промышленности в Костромской губернии (в 80–90 гг. XIX в.) // Ученые записки КГПИ им. Н.А. Некрасова. Вып. 24. Серия: История. Кострома, 1971. С. 70.
2. Октябрь в Костроме // Сборник воспоминаний. Кострома, 1957. С.101.
3. Обобщено автором по материалам ГАКО (Государственный архив Костромской области). Ф. 457. Оп. 1, 2.
4. Там же.
5. Там же.
6. Барыков В. Ювелирно-металлический кустарный район Костромской губернии. Кострома, 1912. С. 2.
7. ГАКО. Ф. 161. Оп. 1. Д. 444. Л. 3.
8. Там же. С. 24.
9. Барыков В. Заработная плата кустарей… С. 77.
10. Владимирский К. Костромская область. Кострома, 1959. С. 113.
11. Жбанков Д.Б. Бабья сторона // Материалы для статистики Костромской губернии. Вып. VIII. Кострома, 1891. С. 3.
12. Очерки фабрик Костромской губернии / Сост. В. Пирогов. Кострома, 1884. С. 185.
13. Белов М. Положение и борьба рабочих Большой Костромской мануфактуры // Из истории Костромского края. Вып. 33. Ярославль, 1972. С. 8–9.
14. Там же.
15. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 741. Л. 48 об.; Ф. 457. Оп. 1. Д. 52. Л. 35.
16. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 52. Л. 35.
17. Правила внутреннего распорядка «Товарищества Новой Костромской льняной мануфактуры» // ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 52. Л. 35.
18. Правила внутреннего распорядка фабрик «Анонимного общества Гратри, Жерар и Михиной» // ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 667. Л. 3.
19. Правила внутреннего распорядка типографии Т.П. Андронниковой в г. Костроме // ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 592. Л. 2–3.
20. Пахомов Е.И. Большевики Костромы в революции 1905–1907 гг. Кострома, 1954. С. 7.
21. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 10. Л. 290.
22. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 892. Л. 183 об.; 243 об.–246; Оп. 2. Д. 43. Л. 45. Л. 13.
23. Там же. Оп. 1. Д. 159б. Л. 47.
24. Там же. Ф. 457. Оп. I. Д. 892. Л. 183 об; 243 об.–246; Д. 1000. Л. 16–17, 19 об.–20, 21 об.–22, 24 об.–25, 27 об.–28; Д. 1790. Л. 1 об.–2, 7 об.–8, 12 об.–13, 21 об.–22, 24 об.–25, 33 об.–34.
25. Синяжников М.И. Десять лет борьбы. Кострома, 1958. С. 76.
26. Никитин А. Указ. соч.С. 7.
27. Смена. 1926. 27 марта.
28. Северная правда. 1947. 13 декабря.
29. Костромской край. 1905. 25 июня.
30. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 52. Л. 33.
31. Там же. Д. 94. Л. 25.
32. Там же. Д. 146. Л. 34.
33. Там же. Д. 332. Л. 51.
34. Там же. Д. 146. Л. 76.
35. Подсчитано автором по материалам годичных отчетов старшего фабричного инспектора. ГАКО. Ф. 457.
36. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 10. Л. 323.
37. Там же. Л. 324.
38. Там же. Д. 946. Л. 37.
39. Русские ведомости. 1905. 24 марта.
40. Очерки фабрик Костромской губернии / Сост. В. Пирогов. Кострома, 1884. С. 37.
41. Костромская жизнь. 1912. 21 июня.
42. Белов М. Положение и борьба рабочих Большой Костромской льняной мануфактуры // Из истории Костромского края. Вып. 33. Ярославль, 1972. С. 18.
43. Очерки фабрик Костромской губернии… С. 35.
44. Невский М.А. Материалы по санитарному делу Костромской губернии. Кострома, 1883. С. 184.
45. Белов М. Положение и борьба рабочих… С. 18.
46. Костромская речь.1906. 24 апреля.
47. Белов М.Н. Экономическое положение рабочих Центральной России накануне первой русской революции // Промышленность и пролетариат губерний Верхнего Поволжья в конце XIX – начале XX в. Вып. 44. Ярославль, 1976. С. 10–11.
48. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 150. Л. 79–80.
49. ГАКО. Ф. 457. Оп. I. Д. 168. Л. 183.
50. Там же. Д. 1375. Л. 1–1 об.
51. Там же.
52. Красный понедельник.1923. 5 февраля.
53. Вестник общества психологов. 1909. № 12. С. 610–611.
54. Там же. С. 613.
55. Ленин В.И. О молодежи. М., 1969. С. 56.
56. Тилло А.А. Кустарные и отхожие промыслы Костромской губернии. СПб., 1883. С. 28.
57. Барыков С. Ученичество в отхожем малярном промысле в Воскресенской волости Галичского уезда // Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Вып. I. Кострома, 1914. С. 122.
58. Соловьев А.Н. Питерщики–галичане // Труды галичского отделения Костромско-го научного общества по изучению местного края. Вып. III. Галич, 1923.
59. Тилло А.А. Указ. соч.
60. Костромской край. 1905. 25 июля.
61. Статистический ежегодник Костромской губернии за 1912 г. (сельское хозяйство и крестьянские промыслы). Кострома, 1914. С. 68–72.
62. Очерки фабрик Костромской губернии / Сост. В. Пирогов. Кострома, 1884. С. 26.
63. Подсчитано по: Первая всеобщая перепись населения Российской империи. Т. 18. Костромская губерния. СПб., 1903.
64. Емельянов А. Народное образование в Костромской губернии в первые годы Советской власти (1918–1920 гг.) // Ученые записки КГПИ. Т. 4. Вып. I. Кострома, 1958. С. 79.
65. Там же.
66. Отчет по дирекции народных училищ Костромской губернии за 1913 год. Кострома, 1914. С. 4.
67. ГАКО. Ф. 429. Оп. 1; Ф. 444. Оп. 1, 2.
68. Там же.
69. ГАКО. Ф. 161. Оп. 1. Д. 487. Л. 70.
70. Там же. Ф. 444. Оп. 1. Д. 1854. Л. 3.
71. Емельянов И.А. Указ. соч. С. 80.
72. Начальные училища и внешкольное образование в Костромской губернии за 1916–1917 учебный год // Статистика народного образования. Кострома, 1918. С. 24.
73. Там же.
74. Начальные училища Костромской губернии В 1913–1914 учебном году. Кострома, 1914. С. 11.
75. ГАКО. Ф. 444. Оп. 1. Д. 1854. Л. 22.
76. Там же. Ф. 457. Оп. 1. Д. 261. Л. 23.
77. Очерки фабрик Костромской губернии / Сост. В. Пирогов. Кострома, 1884. С. 197–202.
78. ГАКО. Ф. 457. Оп. 1. Д. 10. Л. 292–293 об.
79. Северная правда. 1947. 13 декабря.
80. ГАКО. Ф. 445. Оп. 1. Д. 359. Л. 2.
81. ГАКО. Ф. 445. Оп. 1. Д. 399. Л. 10.
82. Красный понедельник. 1923. 5 февраля.
83. Отчет о деятельности Костромского попечительства о народной трезвости за 1505 г. Кострома, 1906. С. 3–29.
84. Начальные училища и внешкольное образование в Костромской губернии за 1916–1917 учебный год // Статистика народного образования. Кострома, 1918.
85. Ленин В.И. К вопросу о политике министерства народного просвещения (дополнения к вопросу о народном просвещении). Полн. собр. соч. Т. 23. М., 1972. С. 126–127.
25.01.2013