Выдающемуся советскому и российскому ученому армянского происхождения, лидеру в области синтеза сверхтяжелых элементов, научному руководителю Лаборатории ядерных реакций ОИЯИ им. Г.Н. Флерова, человеку, в честь которого назван элемент таблицы Менделеева оганесон, первому лауреату премии ЮНЕСКО-России им. Д.И. Менделеева академику Юрию Цолаковичу Оганесяну 14 апреля исполнилось 90 лет.
Вклад ученого в мировую науку неоценим: с его помощью были синтезированы 104-й, 105-й и 106-й элементы таблицы Менделеева, под его руководством в ОИЯИ были получены новые элементы — со 113-го по 118-й — и обнаружен остров стабильности сверхтяжелых ядер. Мы поговорили с живой легендой ядерной физики о карьере и жизненном пути. Как получилось, что юноша, мечтавший стать архитектором, стал всемирно известным мэтром в области сверхтяжелых элементов? Какие неслучайные случайности привели Юрия Цолаковича в Дубну, в лабораторию Г.Н. Флерова? И как внутренняя уверенность поборола все отрицательные результаты в поиске новых элементов? Об этом и о многом другом – в интервью для портала «Научная Россия».
— Ваши детские и школьные годы прошли в Армении. Расскажите об этом периоде жизни, какой вам запомнилась жизнь в Ереване?
— Когда мы с семьей переехали в Армению, мне было всего два года. Поэтому впечатления от Еревана я получал от своей мамы. После Ростова-на-Дону она назвала город «большой деревней», где только пыль и скорпионы. Отца пригласили на год строить завод синтетического каучука, и мама считала, что мы должны как можно быстрее уехать. От всех предложений о хороших квартирах она отказывалась, хотела поселиться в одной комнате, чтобы «ничего не держало». Но это была большая ошибка. Когда началась война в Армении, мы так и остались жить в одной комнате.
В Армении я пошел в школу. А когда началась война, в Ереван хлынули раненые. В школе разместили госпиталь, а нас выселили в другое помещение. И я ходил в этот госпиталь к своему подопечному. Мне было восемь, а ему 18 лет, у него не было ног и рук, его звали Витя. Я был к нему очень привязан. Помню, были голодные годы, и я забирал из дома свой кусок хлеба и относил ему. На что медсестра сказала: «Мы их кормим, лучше ты сам приходи почаще, а то он буянит без тебя». Я очень хорошо запомнил его. Помню, как-то уговаривал его под диктовку написать письмо его девушке, но он отказался. Я говорю: «Ты же не виноват, это война». Но он — наотрез.
Еще одно воспоминание. Напротив нашего дома поселилась семья — актриса и ее муж, известный художник-иллюстратор Левон Георгиевич Генч. Он как-то посмотрел мой альбом с рисунками и сказал: «Я буду с ним заниматься», — и взялся меня учить.
— Он привил вам интерес к искусству?
— Да, привил мне любовь к искусству. Помню, приходил к нему, мы читали «Ревизора», и он предлагал мне представить городничего и изобразить его: «Как ты себе его представляешь? Такой мордастый, большой нос, уши, сапоги, наверное, живот? Давай». И мы с ним рисовали первые иллюстрации к «Ревизору» Н.В. Гоголя.
— Так вы решили, что хотите стать художником?
— Да. Сначала он водил моей рукой, а затем постепенно я научился сам. И когда дорисовывал последние локоны у барышни на балу в честь Хлестакова, он говорил: «Кончится война, будут издавать великих писателей и писать: «”Ревизор”. Николай Васильевич Гоголь». А внизу маленькими буковками: «Иллюстрации мальчика Юры. В скобочках — восемь лет».
— Правда, что отец был категорически против того, чтобы вы стали художником?
— В Армении были школы, куда можно было поступить после четвертого класса. Они были профильные: музыкальные, художественные, школы национального танца. Конкурс был сумасшедший. Я делал успехи в рисовании, мои картины заняли второе место. Первое, правда, занял мой товарищ, он был на две головы сильнее меня.
Но отец запретил. Он сказал: «Сначала получи нормальное среднее образование, потом будешь делать что хочешь». У меня тогда был большой шок. И я по своей глупости сжег все картины, чего простить себе не могу. Потому что это не столько мои картины, сколько руки Левона Генча.
Потом я увлекся архитектурой. Это было влияние окружения отца, он тогда работал в горсовете, был главным теплотехником. Одним из архитекторов был Юрий Степанович Яралов, народный архитектор СССР, он учил меня архитектуре.
Можно сказать, я был достаточно подготовлен по части изображения, архитектуры. Но мне так же хорошо давались математика и физика, на которые я не обращал особого внимания, хоть и участвовал в олимпиадах.
— Но в 17 лет вы все равно решили поехать поступать в Московский архитектурный институт?
— В 17 лет я думал, что буду архитектором. Но все медалисты собрались в Москву. Физтех, физический факультет МГУ и МИФИ освобождали медалистов от экзаменов. Все поехали пробовать себя, и я в том числе.
— Вы говорили, что физики тогда были в почете
— Не только физики, это была атомная эра! Начиналась новая жизнь. Так мы и оказались в Москве. У нас не было там знакомых, я жил на Ярославском вокзале десять дней. В Москве две жизни — дневная и ночная. Дневная была неинтересной, а ночная страшно интересной.
— Как получилось, что вы приехали поступать в архитектурный, а попали в МИФИ?
— Собеседование в МИФИ было очень простым, и я за один день сдал оба экзамена. И когда вышел, понял, что оставил там документы. А надо было еще идти на собеседование в МАРХИ.
В архитектурном нужно было обязательно сдавать живопись и рисунок и только после экзаменов нести документы. Я получил две пятерки. Хорошо помню, как женщина из приемной комиссии сказала: «Так боялись в Ереване поступать в архитектурный, что приехали в Москву?» В Армении был очень сильный архитектурный.
Когда я приехал в МИФИ за своими документами, мне их не отдали. Сказали, они находятся на проверке и получить обратно их можно минимум через три месяца. Пришлось возвращаться в Ереван. И там назло москвичам я сдал вступительные в архитектурный и тоже получил пятерки. Но остался в МИФИ.
— Как вы думаете, такая случайность с документами привела вас к предназначению?
— С годами я понял, что в нашей жизни очень много случайностей, мы все время ищем закономерности. Но они ни от чего не зависят, это просто случайности. Мы случайно рождаемся, случайно женимся, поступаем в институт. Жизнь нас поправляет. Хорошо или плохо — не знаю.
— Как вы познакомились со своей женой Ириной Левоновной? Вас объединили творческие интересы?
— Мы познакомились в поезде из Еревана в Москву, куда садились студенты, которые ехали на занятия к сентябрю. В поезде было много друзей и знакомых, большие продовольственные запасы. Но нашу корзину с едой украли. Пока мы с товарищами играли в карты, проголодались. Я вспомнил, что меня познакомили с девушкой, которая ехала двумя вагонами раньше. И решил навестить ее. Она ехала в купе с молодой парой, они как раз накрыли на стол. И по приезде в Москву мы продолжили общаться. Опять же, не случайность? Не будь те корзины украдены…
Она окончила музыкальную консерваторию, а я МИФИ, меня распределили в Дубну. Тяжело было постоянно ездить из Москвы в Дубну, я пошел в министерство просить остаться в Москве, и меня определили в Курчатовский институт. Так я впервые столкнулся с физикой в Курчатовском, это был 1956 г. Директором тогда был И.В. Курчатов, а я был в секторе Г.Н. Флерова.
Когда меня приняли, Г.Н. Флеров сказал, что мы все равно переезжаем в Дубну, потому что там строится новейший ускоритель. А я тогда только убежал из Дубны. Первое время я ездил в Москву, а потом день и ночь проводил на ускорителе, и в конце концов Ирина переехала ко мне в Дубну. Так кончилась ее большая музыкальная карьера.
— Чем она занималась в Дубне?
— Она преподавала в музыкальной школе, занималась с маленькими детьми. Сейчас есть конкурс имени Ирины Оганесян. Сначала он был школьного уровня, а теперь это ежегодный всероссийский конкурс скрипачей и виолончелистов.
Почетный директор Лаборатории ядерных реакций академик АН СССР Георгий Флеров и академик АН СССР Юрий Оганесян. Объединенный институт ядерных исследований
Источник: А. Князев / РИА Новости
— Вы переехали в Дубну. Расскажите об отношениях с вашим научным руководителем Г.Н. Флеровым. Как он повлиял на вас?
— Повлиял очень сильно. Меня называют учеником Флерова, но я не очень понимаю, почему. Он меня ничему не учил, меня учили в школе и институте. А когда я начал с ним работать, я скорее сам учился, глядя на него. Это чисто профессиональная вещь. Я смотрел, как он реагирует, как преодолевает трудности, и впитывал. Моя жена даже сказала, что я на него похож, есть у нас какие-то одинаковые реакции. Думаю, вполне может быть. Потому что ученики подражают учителю, а мы работали вместе каждый день.
Я ему безмерно благодарен за одну вещь — его очень интересовало то, чем мы занимались. И Г.Н. Флеров не давал мне покоя в работе, говорил: «Ну что, ну когда, вы еще ничего не надумали»? Мне это очень нравилось. Были люди, которых такая напористость раздражала, а меня, наоборот, вдохновляла.
— Если представить, что Г.Н. Флеров узнал бы, что открыты новые элементы, какой была бы его реакция?
– Геннадий Николаевич Флеров и американский химик Гленн Теодор Сиборг были сумасшедшие в этом смысле. Коллега Сиборга был в последние мгновения жизни рядом с ученым, наклонился к Сиборгу и сказал: «Гленн, Оганесян открыл 114-й элемент». На что я потом сказал: «Вы с ума сошли, что ли, человек уходит в мир иной, а вы ему о 114-м?». Он на меня посмотрел: «А вы такой же сумасшедший».
Они много сил положили на это, и я положил. Просто они не дожили. Любое открытие должно созреть, техника была другая. Но мы совершили открытие в 1990-х годах. Звезды сошлись.
Я особенно благодарен Г.Н. Флерову за то, что он знакомил меня с интересными людьми. Он всегда находил предлог, под которым я должен был встречаться с великими физиками, и те вольно-невольно принимали меня. Так и проходили наши знакомства. И это все он, сам бы я никогда не рискнул.
— Вы следуете его примеру? Знакомите своих учеников с великими физиками?
— Я бы не сказал, что я такой хороший учитель. Они были совершенно потрясающими людьми. Отложить дела и сидеть с молодым человеком — это дорогого стоит. С такими людьми ты забываешь о разнице в возрасте, для них предмет разговора важнее всего. Это золотой век физики, я только шлейф этого. А мои молодые уже этого не знают. Я бы не сказал, что им неинтересно, просто по-другому. Но на меня это личное общение с Флеровым производило сильное впечатление.
Я часто размышляю на эту тему. Если вы возьмете, например, великих людей искусства, был удивительный перелом после революции. В холодном голодном Петрограде, говорил Г.Н. Флеров, в чернильнице замерзали чернила, а параллельно какой был потрясающий расцвет театра, кино, живописи, музыки. Это была эпоха возрождения.
Четверо первооткрывателей химических элементов (слева направо)профессор Петер Армбрустер и профессор Готфрид Мюнценберг, доктор Кодзи Моримото; профессор Юрий Оганесян
Источник: Бьерн Люббе / Wilhelmshavener Zeitung
— Как зародился ваш интерес к области синтеза сверхтяжелых элементов?
— Идея о том, что если уйдешь дальше, то увидишь новую землю, где много элементов, родилась в 1969 году. В то время мы только получали 104-й и 105-й элементы. На поиск новых бросились все лаборатории мира: США, Японии, Франции, Германии. И следующие 15 лет — у всех отрицательный результат. Двоякая ситуация: то ли не дотянулись, то ли их вообще нет. Но когда этим занимаются по всему миру и безрезультатно, психологически начинаешь склоняться к тому, что их действительно нет. Но мне казалось, что об этом еще рано говорить. Я решил, что надо пробовать дальше, но делать это иначе, не так, как делали ранее в других лабораториях, думал: «Погибать, так с улыбкой».
И постепенно, понимая, что мы в любой момент можем сорваться, и не только из-за отсутствия средств, а потому что синтез новых элементов вообще не получается, мы перелопатили очень много — десять лет подготовки. Я человек неверующий, но, наверное, есть Бог, который увидел наши страдания. В первом же эксперименте мы выяснили, что они есть. Это было начало 2000-х гг.
И когда мы наконец смогли получить элемент, дальше это стало делом техники. Мы работали 15 лет день и ночь без выходных и праздников. 100 тыс. часов пучок был на мишени.
Понимаете, теория, которая придумала этот остров стабильности, основывалась на тех знаниях, которые у нас есть о ядре. Нам некому было подсказать, все эксперименты основаны на наших знаниях. Иногда я думал «Не дай бог, что его нет. Что тогда делать?». Я бы сказал, что мы сдали очень серьезный экзамен по ядерной физике.
— Что помимо внутренней уверенности мотивировало продолжать работу?
— Когда удалось синтезировать элемент и мы пошли верной дорогой, оставалось менять мишени и получать новые элементы. И в этот момент я начал задумываться: а что дальше? Получалось, что нашу мишень — искусственный элемент — мы нарабатываем на реакторе. Мы начали в 2000 г., к 2015 г. синтезировали пять-шесть элементов. Мы должны были ответить на вопрос: а если бы мы начали в 2015 г., сколько лет нам бы понадобилось? Тоже 15 лет? На одну руку мы должны положить все, что мы узнали о синтезе элементов, а на вторую — технический прогресс, и сложить. Получается коэффициент 100. С такими возможностями можно было бы работать в 100 раз быстрее. И мы занялись созданием новой лаборатории — Фабрики сверхтяжелых элементов на базе ускорителя ионов, который превосходит по мощности все ускорители мира в 15 раз.
Мы живем в такое время, когда все быстро меняется. Техника регулярно обновляется, поэтому нет смысла держаться за что-то. Не надо строить каких-то монстров на все случаи жизни, может, в будущем таких случаев не представится. Все требует колоссальной динамики. И эта динамика мотивирует нас, заставляет жить в ускоренном темпе.
— Какие сейчас задачи решаются на Фабрике сверхтяжелых элементов?
— Как в пословице: «Чем дальше в лес — тем больше дров». Так и на фабрике. Раньше мы получали штучные атомы, а когда мы получаем сотни, можем погрузиться гораздо ниже и наблюдать редкие явления, которые раньше не были видны. С одной стороны, это движение вглубь, с другой — вперед, к более тяжелым элементам.
— Как открытие оганесона повлияло на вашу жизнь?
— Названия элементов дают соавторы. Все эти высокие союзы чисто прикладной физики и химии обращаются после того, как специальная комиссия в течение многих лет, в нашем случае пяти, исследует полученные результаты на предмет правильности открытия и первенства. Наше открытие состоялось после того, как оно было восемь раз проверено в западных лабораториях.
Союзы могут принять название соавторов с некоторыми коррективами, потому что символ должен хорошо писаться и произноситься. В нашем случае сказали так: «Если вы придете к последней группе элементов — гелий, неон, аргон, криптон, ксенон, радон, то название 118-го элемента должно заканчиваться на “он”».
Я был руководителем двух групп — дубнинской и американской. И обе группы предложили для 118-го элемента название «оганесон».
— А вы как хотели назвать элемент?
— Я думал, что правильно было бы назвать в честь страны, где ты родился, как Мария Кюри сделала с полонием, от латинского названия Польши — Polonia. Но уже есть рутений, в честь России. Нередко называют в честь кого-то — как дань уважения. И есть два случая, когда элементы назвали в честь тех, кто непосредственно участвовал в открытии, — Гленна Теодора Сиборга и меня.
— Какой вы бы дали совет молодым ученым, которые только начинают работать в области синтеза сверхтяжелых элементов?
— Такой вопрос мне задали в Московском университете, когда попросили выступить перед абитуриентами и дать им напутствие. Тогда сказал и скажу сейчас: молодой человек, который начинает свою жизнь, должен быть свободным и смелым. Свободу дают натура и общество, в котором он живет. А смелость дают знания. Человек без знаний ущербен.
— Оглядываясь назад, вы хотели бы сделать в своей жизни что-то иначе?
— Я совершенно отвергаю этот вопрос. Жизнь человеку дается раз, второй быть не может. И не имеет никакого смысла обсуждать, что было бы, если бы. Этого никогда не будет. Она уйдет. В религии это сказано очень хорошо: «Бог дал — Бог взял».
Портал «Научная Россия» – https://scientificrussia.ru
14.04.20023